Saturday, November 26, 2011
§
«Да
будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или
нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого
и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом»
§
мудрый царь Соломон тысячи лет назад:
«Сварливая жена – сточная труба», или:
§
«Лучше жить в углу на кровле, нежели со
сварливою женою в пространном доме».
§
«Кто найдет добродетельную жену? Цена ее
выше жемчугов; уверенно в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка,
она воздает ему добром (добрыми делами, добрыми словами), не злом (злым
языком), во все дни (постоянно) жизни своей. Добывает шерсть и лен, и с охотою
работает своими руками. Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб
свой. Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим. Задумает она о поле, и
приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник. Препоясывает силою
чресла свои и укрепляет мышцы свои. Она чувствует, что занятие ее хорошо, и
светильник не гаснет и ночью. Протягивает руки свои к прялке, и персты ее
берутся за веретено. Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает
нуждающемуся. Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в
двойные одежды (молитвы матери и жены – это покров, защита, как одежда для
семьи). Она делает себе ковры: виссон (святость и чистота) и пурпур (царская
одежда) – одежда ее».
§
Царь Соломон описал Божий стандарт для
жен. Мы видим в этом образе для нас добродетельность, трудолюбие, милосердие, крепость
и силу, целеустремленность и постоянное уважение, и доброе расположение по
отношению к мужу, такому, какой есть, не сказано, что только к идеальному,
таких не бывает. Что же дальше? Какой результат такого поведения в жизни этой
женщины? «Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли».
Оказывается, когда жена мудрая, то муж достигает высокого положения в обществе,
он известен, он управляет важными делами государства. «Крепость и красота –
одежда ее, и весело (нет ропота, постоянного недовольства, упреков, наоборот –
позитивная позиция, ободряет семью) смотрит она на будущее. Уста свои открывает
с мудростью, и кроткое наставление на языке ее. Кроткое, это значит, она
никогда не бывает постоянно включенной «электропилой» для своего мужа и детей.
Она наблюдает за хозяйством в доме своем (не за соседним домом, проводя жизнь в
сплетнях) и не ест хлеба праздности (постоянное трудолюбие). Стоит стремиться и
прилагать усилие стать такой женщиной и женой, потому что главное – не начало,
а конец. А конец, будущее этой женщины прекрасное: «Встают дети и ублажают ее
(стараются угодить, выполнить любое желание) – муж, и хвалит ее: (не
проклинает, не укоряет, а хочет всем похвалиться своей женой) «много было жен
добродетельных, но ты превзошла всех их». «Миловидность обманчива (симпатичная
внешность не сделает твою семью счастливой), красота (наряды, украшения)
суетна, но жена, боящаяся Господа (та, что уклоняется от любого зла, исполняет
заповеди Божьи, почитает и уважает мужа как главу семьи) достойна хвалы. Дайте
ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее». Имя и образ жизни такой
женщины будут известны за пределами ее дома и семьи.
Женщина была
обвинена в Христианстве в грехопадении Адама, а, соответственно, и всего
остального человечества. Как говорится в Библии: «....и не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление».
Обвинения и само
отношение христианского духовенства к женскому роду привели к очень
отрицательному отношению к женщине во всей Европе и остальном христианском
мире.
Августин Блаженный никогда не допускал в свой дом
и к своей трапезе женщин. Исключение не было даже сделано для его родной сестры
- монахини.
Св. Тертуллиан говорил, что
«...женщины являются вратами к дьяволу...», и что именно женщина изначально
повинна в смерти Сына Божьего. Он же говорил, что «истинная христианка должна
ненавидеть свою привлекательность, ибо она совращает мужчин».
Многие
средневековые священники утверждали, что «...женщина
опаснее змеи».
А Св. Томас говорил: «истинным христианином можно
стать, лишь не прикасаясь ни к какой женщине. Лишь давшие обет безбрачия могут
нести святой Дух».
В средние века
христианские священники и монахи сторонились даже тени женщины, чтобы не
осквернить свою душу.
Долгое время
христианское духовенство не могло решить сложный для себя вопрос: имеет ли
женщина душу?! В середине VI
века Маконский церковный собор в числе прочих важных вопросов рассматривал и
эту сложную проблему. Почти половина присутствующего духовенства категорически
отвергла даже само предположение о том, что женщина может иметь душу, и лишь с
перевесом в один-единственный голос собор христианской церкви признал, что у
женщины, хоть она и является существом низшего порядка, все таки имеется некое
подобие души. Христианская религиозная философия средневековья однозначно и
жестко закрепляет идею неполноценности женщины и определяет ей положение
похотливой и нечистой во всех отношениях твари. Помимо этого именно
христианские средние века породили женоненавистническую ведьмоманию. В 1484
году Папа Иннокентий VIII
издал булу, в которой предоставлял практически неограниченные полномочия в деле
охоты на ведьм. От подозреваемых женщин добивались признания с помощью пыток.
«Виновные» подлежали сожжению на костре. Вся Европа была освещена заполыхавшими
кострами инквизиций, в которых горели женщины. Часто вина «ведьмы» заключалась
в том, что она «дьявольски»
привлекательна.
В 1487 году в
Кельне была издана свирепая книга доминиканцев, сыскного дела Римской Церкви,
«Молот ведьм», ставшая настольной книгой и справочником инквизиторов. Арсенал
пыток над женщинами заметно пополнился новыми методами и приемами.
"Всё зло - от женщин" cв. Иероним
Как относился
Христос к женщине. Это позиция активного женоненавистника. А как относятся к
женщине другие библейские персонажи? Ну, например, выберем апостола Павла, ибо
он написал больше всего посланий (14 из 21) и буквально утопил в них читающего
обывателя.
Павел и его
ученики особенно постарались поточнее определить место для женщины в
христианском обществе. Результат однозначен: рта не разевать, молчать,
пресмыкаться, унижаться, заниматься безплодными самокопаниями и тому подобное.
Оправдывается же доминирование мужчины как бы историей сотворения мира (женщина
по христианству - помощник мужчины). Примеры таковы:
"А учить жене не
позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии" (1 Тим., 2:12). От матриахата хорошего не жди. И
феминизм - это гадость. Но почему женщина должна молчать? Что, женщина разве не
имеет права что-то сказать? Вот такое типично христианское отношение к женщине.
"Посему жена и должна
иметь на голове своей знак власти над нею, для ангелов" (1 Кор., 11:10).
Ещё
зажигательнее: "Жены ваши в церквах да молчат; ибо не позволено им говорить, а
быть в подчинении, как и закон говорит" (1 Кор., 14:34).
"И не муж создан для
жены, но жена для мужа" (1 Кор., 11:9).
"Если же они хотят чему
научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене
говорить в церкви" (1 Кор., 14:36).
“Всякий, кто смотрит на
женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем” (Мф., 5:28).
Имеет смысл
привести высказывание из апокрифа, не признаваемого церковью. Оно прекрасно
дополняет всё вышенаписанное. Эпизод такой: в мужскую компанию затесалась
женщина. “Симон Петр сказал им: “Пусть
Мария уйдёт от нас, ибо женщины недостойны жизни” (от Фомы, 118).
По еврейскому талмуду ("святая" для
евреев книга) муж может обращаться с женой как мясник с куском мяса ("Сто
законов из талмуда"). Да, недалеко христианство от своего папы-иудаизма
ушло.
Собор состоялся в Маконе (Бургундия, Франция) в
585 году н. э. Присутствовали сорок три епископа, 15 епископских посланников и
16 епископов без кафедр. Этот собор был вторым (всего в Маконе прошли шесть
поместных соборов). Речь шла о богослужебной практике, о сборах пожертвований,
о нравственном облике епископов, о судебной системе. Но не только об этом. Одна
из дискуссий не отражена в соборных деяниях, но св. Григорий Турский, описывая
наиболее важные вопросы, поднимавшиеся на соборе, касается следующего:
«На этом же
соборе поднялся кто-то из епископов и сказал, что нельзя называть женщину
человеком. Однако после того как он получил от епископов разъяснение, он
успокоился. Ибо Священное Писание Ветхого Завета это поясняет: вначале, где
речь шла о сотворении Богом человека, сказано: «...мужчину и женщину сотворил
их, и нарек им имя Адам», что значит — «человек, сделанный из земли», называя
так и женщину и мужчину; таким образом, он обоих назвал человеком. Но и Господь
Иисус Христос потому называется Сыном Человеческим, что Он является сыном Девы,
то есть женщины. И Ей Он сказал, когда готовился претворить воду в вино: «Что Мне и Тебе, Жено?» и прочее.
Этим и многими другими свидетельствами этот вопрос был окончательно разрешен»
(Григорий Турский. История франков. М., 1987, с. 230). Другими словами, во
время собора один из епископов обратился к своим собратьям с предположением,
что латинское понятие homo
(человек) не включает в себя женщин. Ему возразили, что в Вульгате слово homo используется в Бт 5:2 по отношению и к
мужчине, и к женщине. Действительно, «адам» в библейском тексте означает
«человек», в то время как «иш» – «мужчина». Св. Иероним при переводе на
латинский совершенно адекватно перевел «адам» как homo.
С течением
времени представление об этой дискуссии свелось к странной версии, согласно
которой на одном из вселенских (!) соборов обсуждался вопрос, есть ли у женщин
душа. С перевесом в один голос было решено, что душой женщины все же обладают.
Многим известна именно эта вариация истории, произошедшей на соборе.
Разумеется, здесь необходимо опровержение. Как пишет современный
римско-католический автор:
«Сказка о том,
что «женоненавистнический» Маконский собор (созванный королем Гунтрамом
общефранкский синод под председательством св. епископа Приска Лионского)
отрицал, что у женщин есть душа, основывается на ложной интерпретации
аргументов одного из участников Собора: он утверждал, что женщину нельзя
называть «hominem»; «homo»=«мужчина», не «человек» (Йозеф Лортц.
История Церкви... М., 1999. П. 37). Проблема в том, что наряду с подобными
необходимыми пояснениями иногда заявляется, что «вопрос был поставлен не в
антропологическом, а в филологическом плане» (Кардинал Йозеф Хёффнер.
Христианское социальное учение. Культурный центр «Духовная Библиотека»). Это
предположение, сводящее к нулю богословскую составляющую рассматривавшегося
вопроса, могло бы оказаться верным, если не учитывать предысторию вопроса, как
и его послеисторию. Но мы, разумеется, должны учитывать исторический и
богословский контекст этого события. Дело в том, что епископов в то время
волновали не филологические дискуссии, но богословские. И одной из актуальных
тем являлся вопрос о том, является ли женщина сотворенной, как и мужчина, по
образу Божию. Псевдо-Амвросий Римский (анонимный комментатор Посланий Ап.
Павла, живший в 4-м веке, сочинения которого в средние века приписывались св.
Амвросию Медиоланскому) прямо утверждал: «Таким образом, женщина ниже мужчины,
потому что она - его часть, потому что женщина происходит от мужчины; потому и
по этой причине женщина подчинена мужчине... Мужчина создан по образу Бога, но
не женщина...» (PL 17, c. 253).
Ему вторил Псевдо-Августин:
«Как это
получается, что, хотя мужчина и женщина суть одна плоть, мужчина является
образом Божиим, а женщина – нет? Во всяком случае, мужчина и женщина обладают
одной сущностью в духе и в теле, но в чине мужчина выше, потому что женщина –
от него, как Апостол говорит: глава жены – муж» (Corpus scriptorum ecclesiasticorum latinorum 50, с. 51).
Если учесть,
насколько дискуссии относительно образа Божия в человеке волновали богословов
того времени, причины, побудившие одного из епископов к выступлению на
Маконском соборе становятся понятными. Не все, однако, были согласны с
подобными высказываниями, что и проявилось на соборе. Не будем забывать, что
именно этот собор принял решение, указывающее на возможность женщинам
присутствовать в алтаре. Четвертый канон Маконского собора гласил:
«Каждый
воскресный день верные, мужчины и женщины, должны приносить хлеб и вино на
алтарь». Называть этот собор «женоненавистническим» нет особых оснований. Но
нет ничего удивительного и в том, что подобный вопрос все же прозвучал. С
течением времени обнаружилось, что вопрос с творением женщины по образу Божию
(т. е. ее духовной полноценности как человеческого существа) исчерпан не был.
Ученый Валенций Ацидалий, преподававший в 16-м веке в Силезии, опубликовал
труд, в котором на тех же основаниях, что и безымянный епископ на Маконском
соборе, делал уже собственные выводы – а именно, что женщина, в отличие от
мужчины, не имеет души. Лютеранский богослов Симон Геддиций издал опровержение
на это сочинение, озаглавленное «В защиту женского пола». Тем не менее, памфлет
Ацидалия множество раз перепечатывался – например, по-итальянски он был издан в
Лионе в 1645 году под заглавием «Женщины не имеют души и не принадлежат к
человеческому роду, как это показано из многих мест Св. Писания». Итальянка
Архангела Таработти написала опровержение под названием «В защиту женщин». Но
папа Иннокентий X декретом от
18 июня 1651 года поместил это опровержение в Индекс запрещенных книг, что в
очередной раз заставило многих задуматься над позицией Римско-католической
церкви. Немецкий лютеранский пастор Иоганн Лейсер был одним из тех, кто в связи
с заново разгоревшейся дискуссией вспомнил о событиях Маконского собора. Он напомнил:
«Среди святых отцов (собора) был один, который утверждал, что женщина не может
и не должна именоваться «человеческим существом» (homines). Этот вопрос был посчитан настолько важным, что
подвергся публичному обсуждению в страхе Божием. В конце концов, после многих
аргументов, приводимых относительно этого вопроса, (епископы) заключили, что
женщины все же являются людьми». Датский кальвинист Пьер Бейль в своем Словаре
отмечал: «Что мне кажется странным, так это обнаружить, что Соборе вопрос о
том, являются ли женщины человеческими существами, был предложен (к обсуждению)
совершенно серьезно и что он был решен утвердительно лишь после долгих
дебатов». История имела продолжение, когда в начале 19-го века в
законодательные органы американского штата Теннеси приступили к обсуждению
вопроса о том, каков юридический статус женской души. Было вынесено решение,
согласно которому замужние женщины не обладают свободными и независимыми
душами, и потому не имеют имущественных прав. Итак, учитывая исторический и богословский
контекст, представляется по меньшей мере опрометчивым называть мифом обсуждение
на Маконском соборе вопроса о том, является ли женщина человеком (именно в
антропологическом, духовном смысле понятия «человек»).
Женщины в Новом Завете
Автор: перевод Никитиной И.С.
Перевод статьи
"Женщины в Новом Завете" из энциклопедии Anchor Bible Dictionary
А. Историческая
обстановка.
Женщины в раннем
иудаизме.
Палестинская
иудейская культура была одной из самых патриархальных в Средиземноморье. Дом и
семья, в основном, были единственной сферой, где женщины могли играть важную
роль. Это было обусловлено не только тем, что отец имел большую власть над
женой и дочерьми, но и тем, что различные законы для левитов истолковывались
так, что женщины не могли играть большую роль в синагоге из-за периодов
нечистоты.Женщины не могли
основать кворум, из которого состояла синагога, не могли читать ежедневные
молитвы (Shema) или совершать
паломничества в Иерусалим на главные праздники; нет примера, чтобы женщины
читали в синагоге Тору во времена Иисуса.Женщины получали
основы религии дома. Были, однако, в раннем иудаизме учителя, которые были
недовольны, когда женщинам преподавалось больше, чем элементарное религиозное
образование, особенно что касалось устной халаки (Witherington, 1984:6-7). Более того, нет свидетельств
того, что до служения Иисуса еврейским женщинам разрешалось быть ученицами
великих учителей, тем более, чтобы они были их спутниками или наставляли
кого-нибудь кроме детей. В таком контексте отношение Иисуса к женщинам должно
было казаться необычным, хотя на фоне средиземноморской культуры 1-го века оно
не было беспрецедентным. С точки зрения широкого культурного контекста, Иисус
может считаться реформатором патриархального общества, но не Тем, кто отказался
от него.
Что касается
юридического положения, то в раннем иудаизме свидетельство женщины принималось
некоторыми учителями, но другие ставили его под сомнение. На практике же
женщинам доверялась большая ответственность и их слово обычно принималось,
особенно дома.
Юридическое
положение женщины, даже в семье, было ограниченным, что касалось права
наследования (ей полагалось лишь содержание, а не наследование) и права на
развод (строго говоря, только мужчина имел право разводиться, хотя женщина
могла устроить развод). Более того, часто женщина переходила беспрекословно из
власти отца в подчинение мужу, так как в то время женщин выдавали замуж, как
только они вырастали. Обычно брак заключался главами домов, которые составляли
соглашение и устанавливали цену невесты.
Но все эти факты
не должны помешать нам оценить заявления ранних иудеев о почитании и уважении
женщин, а также о том, какая большая ответственность ложилась на мужа в
отношении к жене и дочерям, и не забывать, что многое упомянутое нами
происходило от попытки пленённого народа сохранить культуру и религиозный образ
жизни.
Тем не менее,
главное впечатление, которое производят ранние иудейские источники, это очень
патриархальное общество, в котором роль женщины сводилось к дому и была строго
ограничена: 1) в правах наследования; 2) в выборе отношений; 3) возможности
получить религиозное образование или полностью участвовать в жизни синагоги; 4)
свободы передвижения.
Женщины в других
средиземноморских культурах.
В рамках
патриархальной системы, существующей на протяжении Римской империи, поражает
разнообразие ролей и должностей, которые могли выполнять женщины в различных
культурах. Например, в Риме женщины могли править за кулисами, тогда как в
Египте женщины могли править открыто. В Афинах заслуженные гражданки посвящали
всё свое время домашним делам, а женщины в Малой Азии, Македонии и Египте могли
иметь своё дело, служили в общественных учреждениях, играли большую роль в
религиозных культах. Следует отметить, что с ростом популярности культа Изиды,
женщины стали занимать важные религиозные должности, помимо традиционной
должности весталки (в Риме) или оракула (например, дельфийского), доступных
только избранным женщинам, ведущим особую жизнь. Поскольку Коринф во времена
св. ап. Павла был римским городом и Рим подозрительно относился к
заимствованным восточным религиям, позволяя лишь местной религии приобретать
официальный статус, то трудно сказать, играли ли восточные культы (например,
Изиды) значительную роль в жизни Коринфа. Можно с большей уверенностью сказать,
что в различных районах Греции и других местах Средиземноморья в 1-ом веке
женщинам позволялось: 1) быть органом откровения; 2) играть большую роль в
дионисийском культе; 3) играть главную роль в мистериях и сельскохозяйственных
ритуалах и ритуалах плодородия (Farnell 1907, 3:106-16). В Средиземноморье степень контроля семьи отцом/мужем
менялась от культуры к культуре. В Малой Азии женщины могли распоряжаться своим
имуществом и их приданное оставалось в их владении. То же самое было и в
Египте, но в Афинах права женщин на собственность были более ограничены.
В Риме patriapotestas были смягчены законами, которые разрешали
брак без традиционной патриархальной процедуры inmanu. Женщины, как и мужчины, могли разводиться даже
по очень неосновательным причинам. В общем, права и свободы в браке римских
женщин были больше, чем где-либо в империи, за исключением Египта и, возможно,
Малой Азии и Македонии. Следует отметить, что в римском обществе, в отличие от
некоторых частей Греции, образование женщин считалось важным и желательным.
Даже среди более бедных семей и дочери и сыновья получали по крайней мере
начальное образование, а в богатых семьях у всех детей были домашние учителя (Balsdon 1962:252). Однако римляне, даже во
времена Империи, не позволяли женщинам голосовать или занимать общественные
должности, в отличие от ситуации в Малой Азии.
В целом, в том,
что касается личных, имущественных прав и права на образование женщинам в Риме,
Египте, Малой Азии и Македонии повезло больше, чем женщинам в Греции или Иудее,
но в том, что касается политических прав, римские женщины находились в
невыгодном положении, если сравнить с египетскими или македонскими женщинами (и
теми женщинами в Малой Азии, Египте и т. д., которые наследовали выгоды
эллинизма). В том, что касается положения и роли в религии, то у женщины в
Египте, Малой Азии и Македонии было больше возможностей, чем у греческих и
римских женщин, до тех пор пока в Рим, римские города и колонии Империи не
проникли различные восточные культы и эллинистические идеалы.
В. Женщины в
служении Иисуса.
При поверхностном
исследовании Евангелий может показаться, что Иисус является ещё одним
сторонником патриархального общества, так как Он избирает 12 мужчин в Свои
ученики, и поскольку Он призывает Своих слушателей следовать ВЗ заповеди о
почитании родителей (Мк. 7:10; 10:19). Он учил, что для двух людей, соединённых
Богом, развод является не законным действием (Witherington 1984:18-24). Но это лишь одна сторона дела,
поскольку в Евангелиях говориться, что Иисус принимал женщин как последователей
и спутников (Лк. 8:1-3). Он также предпочёл, чтобы женщина служила как Его
ученик, вместо того чтобы прислуживала Ему, исполняя свою обязанность (Лк.
10:38-42). Похоже, что Иисус отвергал многие законы левитов о чистом и
нечистом, позволяя нечистым женщинам прикасаться к Нему, остановил погребальную
процессию и прикоснулся к мёртвому, чтобы помочь женщине (Мк. 5:25-34 и
параллели; Лк. 7:11-17, 36-50). Нигде не сказано, что после таких случаев Иисус
проходил очищение, согласно предписаниям левитов.
Ещё больший свет
на отношение Иисуса к женщинам проливают Его радикальные слова, из которых видно, что среди Его последователей родство в
вере превосходит физическое родство (Мк. 3:34-35 и параллели; Мф.10:34-39 = Лк.
14:26).
Также следует
помнить о словах в Мф. 19:3-12, которые могут свидетельствовать о безбрачной
жизни Иисуса, и которые позволяют и мужчинам, и женщинам оставаться одним ради
Бога. Такое учение было чуждым не только для иудейского этноса, где брак и
продолжение рода считались обязательством, необходимостью (Быт. 1:28), но и для
Римской империи, где писатели из греческой и римской культуры говорили о долге
брака и продолжения рода (Daube 1977). Это учение давало возможность жить одному ради Царства Божьего, оно
открывало для женщин возможность играть роль в учении Иисуса, а не только в
домашних делах. Неслучайно, что в Евангелии говориться, что женщины были среди
свидетелей Распятия, погребения, видели пустой Гроб и Воскресение. В этом мы
видим то освобождающее действие, которое имело учение и жизнь Иисуса для
женщин, и с какой готовностью они это принимали.
Собрав весь
достоверный материал в Евангелии, может показаться, что Иисус был реформатором
патриархального общества, потому что Он говорил такие вещи, которые в иудейском
обществе считались радикальными. Это относиться и к Его словам и тому, что Он
позволял женщинам играть религиозные роли
в Его учении.
Его учение о
браке, разводе и безбрачии казалось радикальным не только иудеям, но и неиудеям
из Римской империи (Witherington 1984:49-52; 77-79; 123-31).
С. Женщины в
общинах св. ап. Павла.
При исследовании
писем св. ап. Павла мы находим понятия из традиции Иисуса. С одной стороны, в
них есть одобрение брака и семьи (1 Кор. 7; Еф. 5:22:31; Кол. 3:18-25; 1 Кор.
11), и поддерживается модифицированная, христианизированная патриархальная
структура. С другой стороны, родство в вере играет главную роль и
поддерживается участие женщин в жизни христианской общины, включая и проповедь
(1 Кор. 11:5, 16:19; Рим. 16:1, 3, 7; Фил. 4:2-3).
Письма св. ап.
Павла приурочены к различным событиям и это надо принимать во внимание при
оценке таких сложных текстов как 1 Кор. 14:34-35 или его параллелей в 1 Тим.
2:8-15. В обоих случаях св. ап. Павел (или автор, который писал эти строки)
рассматривает проблемы общин. Эти указания относятся к следующим проблемам:
женщины мешающие службе или узурпирующие власть над другими. В обоих случаях
эти злоупотребления пресекаются, но это не решает вопроса о том, могут ли
женщины, которые не злоупотребляют своими привилегиями, говорить или проявлять
власть, если это совершается должным образом (Witherington 1988:90-104; 117-24). В свете свидетельств того,
что различные женщины были сотрудницами апостола в служении Евангелию, эти
тексты должны были лишь искоренить некоторые злоупотребления, но не более.
Многие
современные исследователи видели в Гал. 3:28 Великую Хартию равноправия
(Stendahl 1966). Однако более
внимательное рассмотрение «крещального» контекста, в котором употреблялись эти
слова (которые говорят о том, что требуется для того, чтобы человек стал «во
Христе»), и особая формулировка текста («ни мужчины и женщины», а не «ни
мужчины или женщины») предполагает иное толкование (Witherington 1981:593-604). Св. ап. Павел говорит, что
ни этническое, ни социальное, ни семейное положение не влияет на то, может ли
человек быть во Христе или нет. Во Христе такие разделения как еврей и нееврей,
женатый или нет, всё ещё существуют (Рим. 9-11; 1 Кор. 7), но они не обладают
значением для спасения.
Удивительно как
св. ап. Павел в оценке брака, развода и безбрачия, по-видимому, опирается прямо
на традицию Иисуса. Во-первых,
св. ап. Павел соглашается, что образ настоящих брачных отношений, который
превосходит законодательство Моисея, задан Богом в порядке творения (1 Кор.
11:3-15; Мф. 19:3-12 и параллели). Во-вторых, св. ап. Павел запрещает развод
для мужа и жены, если они оба верующих
(1 Кор. 7:11-11; Мк. 10:11). В-третьих, он предпочитает безбрачие и
говорит, что эта способность является даром Божьим, который дан не всем (1 Кор.
7:7 и Мф. 19:11-12). Более того, апостол с пониманием относиться к браку, как и
Иисус, он верит, что брак это не только remediumconcupiscentiae (1 Кор. 7). Это становится особо ясно,
если Еф. 5 было написано св. ап. Павлом, что вполне возможно. Наконец, можно
отметить, что св. ап. Павел постоянно использует слова из сферы семейных
отношений при обращении к своим друзьям-верующим, это показывает, что он,
подобно Иисусу, считал семью верующих центральной социальной реальностью.
Св. ап. Павел:
1) одобряет новые религиозные роли женщин;
2) одобряет – с некоторыми христианскими
модификациями – традиционные роли женщин в семье.
В некоторых
контекстах, особенно среди иудеев и христиан из иудеев, св. ап. Павел из-за
подобных утверждений мог показаться радикалом. В другом окружении, среди
неевреев, нравственный консерватизм св. ап. Павла и одобрение традиционных
ролей женщин могли показаться слишком ограниченным (так дело похоже было в Коринфе).
1 Кор.11 и 14, похоже, являются реакцией апостола на поведение тех женщин,
которые были слишком «освобождёнными». Для него основной была семья веры (как и
для Иисуса), и это значило, что на структуру и роль физического родства влияли
и, в некотором роде преобразовывали её, превосходящие её порядки семьи
верующих. Апостол действовал на границе одобрения вновь и реформации того
лучшего, что было частью порядка при создании, и одобрением новых возможностей
во Христе (Witherington
1988:125-26).
D. Женщины и 3-й
и 4-й Евангелисты.
По-видимому,
различные Церкви 1 века спорили с учением Иисуса, Павла и др. о тех новых
ролях, которые женщины могут играть в христианской общине. Это видно из того,
что 3-й и 4-й Евангелисты, написавшие свои Евангелия в последней четверти 1-го
века, и считали необходимым подчеркнуть новые роли женщин и равенство мужчин и
женщин как объектов Божьей благодати. Это внимание особо проявляется в Деяниях
и Евангелии от Луки, где мы видим редакторскую работу Луки в расположении парами
притчей и рассказов о женщинах и мужчинах для того, чтобы показать их равное
место в действиях Бога через Христа. Можно привести в пример притчи в Лк.
13:18-21 или 18:1-14, или парные повествования о Энее и Тавифе в Деян. 9:32-42
(Witherington 1988:129). Можно
отметить как проповедь Иисуса в Лк. 4:18-19, по-видимому, структурирует
изображение Лукой избавление различных женщин от болезней или немощей в Лк.
4:38-44 или 8:1-3. H. Flender (1967) верно заключает: «Этим порядком
Лука выражает, что мужчина и женщина наравне предстоят Богу. Они равны в
чести и благодати; они наделены одинаковыми дарами и имеют одинаковые
обязанности…»
Лука изображает
женщину и как пророчицу (Деян. 21:9), религиозного учителя важного
христианского лидера (Деян. 18:1-3; 24-26), хозяйку домашней Церкви (Деян.
12:12-17), первую новообращённую (Деян. 16:12-40), исполняющую обязанности
дьякониссы (Деян.9:36-42). Лука не случайно упоминает церковные собрания в
домах женщин (Деян. 12:12; 16:40). Лука тщательно отобрал пять примеров для того
чтобы показать различные роли, которые женщины исполняли в раннехристианских
общинах. Эти пять историй показывают, как Евангелие распространялось через
женское население по всей империи от Иерусалима (1:14; 12:12-17) до Иоппии
(9:36-42), до Филипп (16:11-15), до Коринфа (18:1-3), до Ефеса (18:19-26, до
Фессалоник (17:4), до Верии (17:12) и до Афин (17:34). Лука не просто описывает
действие Евангелия на женщин в ранних Церквах, но предлагает письменный
прецедент для того, чтобы женщины продолжали играть подобные роли.
В 4-м Евангелии
есть по крайней мере 5 эпизодов, в которых изображаются женщины и их роль:
1) Богородица (Ин. 2:19).
2) Самаритянка (Ин. 4).
3) Марфа и Мария (Ин. 11-12).
4) Упоминание о женщинах при Кресте (Ин.
19).
5) Явление Иисуса Марии Магдалине.
Всё это
показывает, что женщины становились ученицами Иисуса, возрастали в понимании и
вере в Него. Так, например, хотя Иисус выходит из под материнской опеки в Ин.
2, тем не менее Они воссоединяются при Кресте, где Мария входит в семью веры.
Или в рассказе о Марфе и Марии мы видим женщин, которые верили в Иисуса, но
недостаточно, и которые учились до конца исповедовать Его. То же можно сказать
и о детальном рассказе о самарянке, где показано как женщина лучше понимает
Иисуса и разделяет Его истинную пищу, чем Его ученики, которые всё ещё мыслят
на более материальном уровне. Эта женщина свидетельствует среди народа, чего не
делают ученики.
Ин. 20. – очень
важная глава, т. к. здесь мы видим не только то, что женщине первой явился
Воскресший Иисус, но и что он повелел ей быть благовестницей для апостолов,
несущей им благую весть. Список свидететелей, упомянутый в Ин. 19, тоже
показывает, что свидетельство женщин было решающим и в том, что касалось смерти
Иисуса. Неправдоподобно, чтобы ранние христиане придумали то, что женщины были
основными свидетелями заключительных событий земной жизни Иисуса. Более
вероятно, что 4-й Евангелист основывает по крайней мере некоторые повествования
на исторических данных.
Можно задать вопрос,
почему 4-й Евангелист посчитал необходимым подчеркнуть то, как женщины
воспринимали учение Иисуса. В конце 1-го века н. э. возможно ещё обсуждалась
роль женщины в христианской общине, и для того, чтобы поддержать учение Иисуса
и других ранних христиан по этому вопросу, 4-й Евангелист и представил
различных женщин, как образец прихода к вере
и свидетельства о вере различными способами.
Е. Выводы.
Мы можем отметить
последовательную траекторию от жизни и учения Иисуса к жизни и учению ранних
христиан, включая св. ап. Павла. Авторы, обращающиеся к ранним Церквям,
говорили о новой свободе и ролях женщин. Однако свидетельства говорят о попытке реформации, а не об отрицании
патриархальной структуры семьи и общества. Это преобразование должно
совершаться во Христе. Поэтому нет призыва к социальной революции или
ниспровержению патриархального общества вне Тела Христова.
Это
преобразование вело к большей стабильности и равенству в структуре брака, и к
тому, что в Церкви большую роль могли играть и замужние и незамужние женщины. Понимание
напряжения между семьёй веры и физическим родством являлось ключом к пониманию
тех новых ролей, которые женщины могли играть в Церкви. Также и мужчины поняли,
что больше свободы значит больше ответственности, а не привелегий. Это принятие
женщин было не быстро и не вообще принято в ранней христианской Церкви. Авторам
НЗ приходилось отстаивать эти новые идеи даже в конце 1-го века. Обзор
материалов после НЗ и предникейских материалов показывает, что в целом
увеличивалось сопротивление преобразованию ролей женщин. Сегодня продолжается
спор о роли женщин, но отправным пунктом каждого обсуждения должен быть
библейский материал.
The world's 40 best directors
David
Lynch
After all the discussion, no one
could fault the conclusion that David Lynch is the most important film-maker of
the current era. Providing a portal into the collective subconscious, the
daydream nation conjured up in tales such as Blue Velvet, Lost Highway or
Mulholland Drive is by turns frightening, exasperating, revelatory and wild.
Nobody makes films like David Lynch. He is our spooky tour guide through a
world of dancing dwarves, femme fatales and little blue boxes that may (or may
not) contain all the answers. We wouldn't want to live in the places he takes
us. Somehow, we suspect, we do.
Martin
Scorsese
Scorsese's influence is impossible to
overstate. His red-blooded canon has spawned a generation of copycats while his
muscular style has become a template. That said, opinion is divided over the
man's recent output. Some regard his monumental Gangs of New York as a classic
to rank alongside Taxi Driver and Raging Bull. Others worry that the heavyweight
champion of American movies is no longer quite punching his weight.
·
Joel
and Ethan Coen
Their latest film, Intolerable
Cruelty, may have marked a new, "commercial" phase in their career,
but no one could ever accuse the Coen brothers of selling out. The Coens'
special mix of arch, sculpted dialogue, film-history homage and
scrupulously-framed cinematography has never failed them yet, and through their
associations with Sam Raimi and Barry Sonnenfeld, have exerted a powerful, if
unacknowledged, influence on mainstream event cinema. Until Fargo, they seemed
content to mess about in their own particular corner of the film industry; that
film's stunning popular success suddenly catapulted them into the Hollywood big
league.
·
Steven
Soderbergh
Steven Soderbergh is a one-off: an
independent-minded film-maker who has forged a happy working relationship with
Hollywood. This is thanks to a brilliant balancing act. Soderbergh soothes the
studios with expert, intelligent crowd-pleasers like Erin Brockovich and Ocean's
Eleven then shifts gear for more esoteric, personal projects (Solaris, Full
Frontal). His ongoing alliance with George Clooney, moreover, is the most
reliable director-star double act since Scorsese found De Niro.
·
Terrence
Malick
The lofty ranking of Terrence Malick
just goes to show that it's quality, not quantity, that counts. Renowned as a
ghostly, Garbo-style recluse, this fabled figure has made just three films over
three decades. Even so, the wild beauty of his 1973 debut Badlands casts a
formidable shadow, while his sprawling 1999 war epic The Thin Red Line at least
proved that the master had lost none of his magic. Next up, apparently, is a
biopic of Che Guevara. But don't hold your breath.
·
Abbas
Kiarostami
The highest ranking non-American, and
one of the most respected film-makers working today - by his peers if not the
general public. Operating mostly in rural Iran, Kiarostami has often concealed
potentially life-threatening political commentary within films of simplicity
and compassion. But he has complicated his medium, too, by mixing drama and
documentary, and actors and non-actors, to dizzying effect. His recent in-car
drama Ten provided a daring Tehran exposé as well as a radical new film-making
technique - one that almost does away with the director entirely.
·
Errol
Morris
Morris is the joker in this top 10,
in that his position is solely down to his documentaries. Put simply, Morris is
the world's best investigative film-maker. He possesses a forensic mind, a
painter's eye and a nose for the dark absurdities of American life. High points
include The Thin Blue Line (which unearths the nightmarish truth behind a
Dallas cop killing), Mr Death (a treatise on execution-device inventor and
Holocaust denier Fred Leuchter Jr), and the forthcoming Fog of War, his
compelling autopsy on the war in Vietnam.
·
Hayao
Miyazaki
It's about time the rest of the world
came to appreciate the genius of Japanese animator Miyazaki, whose films have
been breaking box-office records in Japan for years. He's now in his 60s, but
as this year's Spirited Away proved, the work just keeps getting better. His
films create the world anew, literally. Each is set in an intricate,
self-contained fantasy world that's been built from scratch and drawn with
devotion. Miyazaki's stories are frequently considered children's fare but they
are deeper than they look - like the best fairy tales, they conceal dark, very
adult themes beneath their surfaces.
·
David
Cronenberg
Few
directors have ploughed such distinctive furrows as Cronenberg. And now in his
fourth decade of film-making, he is still at the cutting edge. Crash set the
entire film world agog with its bizarre sexual constructs; eXistenZ examined
the implications of the virtual world more thoughtfully than most; and Spider
superbly summoned up a bleak, decaying Britishness (largely forgotten by our
own film-makers). His next film, with Nicolas Cage playing a plastic-surgery
fetishist, is already inducing shudders.
·
Terence
Davies
Our highest-placed British film-maker is here because of his
uncompromising and unique cinematic vision; but, with painful irony, it's also
made him the highest-profile victim of Britain's commercial film industry
revival. Emerging from the state-sponsored art-film sector in the mid-80s,
Davies completed a trilogy of short films and two features - Distant Voices,
Still Lives and The Long Day Closes. But, in a more cut-throat environment, the
sensitive Davies has suffered, making only two films in a decade - one of them
the international hit The House of Mirth. So it seems a shame - and somehow
scandalous - that his current project, an adaptation of Lewis Grassic Gibbon's
Sunset Song, should be facing major funding obstacles.
·
Lukas Moodysson
You would
assume that the surest way to hobble a young Swedish film-maker is to label him
"the new Bergman". Fortunately, Lukas Moodysson seems immune to such
pressure. His 2001 hit Together - about hippies living communally in 1970s
Stockholm - was warm, witty and altogether disarming. By contrast, his
follow-up, Lilya 4-Ever (about a Russian teen dragooned into prostitution), was
a social-realist vision of hell. Heartfelt and uncompromising, Moodysson treads
his own path.
·
Lynne
Ramsay
Ramsay, the second highest-placed Brit - and
the highest woman of any nationality - has trodden a distinctive path through
the lottery-fuelled sludge of modern British cinema. Her first film,
Ratcatcher, set during the binmen strikes of 70s Glasgow, was the anti-Billy
Elliot; her second, adapted from Alan Warner's novel More about Morvern Callar,
confirmed her promise. Morvern is an authentic modern classic, with an actress,
Samantha Morton, whose blank-faced performance is a perfect complement to
Ramsay's studied camerawork.
·
Bela
Tarr
In just a few years, the Hungarian director
has emerged from obscurity to be revered as the Tarkovsky of his generation,
with his dark and mysterious monochrome parables, shot with uncompromisingly
long, slow single camera takes. His recent Werckmeister Harmonies was a
dreamlike film: compelling and sublime. From 1994, Satantango has cult status
on the festival circuit, not least for its awe-inspiring length: seven hours.
He is now developing a movie at least partly set in London.
·
Wong
Kar-wai
Hong Kong has become synonymous with action
cinema, but Wong Kar-Wai is one of few exceptions. His trademark portraits of
quirky urban longing have influenced Asian film as a whole, but the delectably
sensuous In the Mood for Love proved that Wong is still improving (and that he
has one of the best cinematographers in the business in Christopher Doyle).
Next up he's making a sci-fi movie - should be interesting.
Pedro Almodovar
Post-Franco Spain needed Almodovar like a
desert needs rain. His early films were gaudy, bawdy and loud; drunken
celebrations of the country's new-found social and sexual freedoms. But
Almodovar is much more than some posturing agent provocateur. He spins soulful,
spellbinding stories and creates characters that ring with life. All About My
Mother and Talk to Her were exotic masterpieces that confirmed their creator as
the most important Spanish director since Luis Buñuel
Todd
Haynes
In retrospect, it seems such a simple idea -
take your favourite director (in Haynes' case, Douglas Sirk) and faithfully
imitate their style and meaning, subtly changing things enough to throw a whole
new meaning on an entire historical epoch and film genre. In 1996 Haynes had
made an earlier masterpiece, Safe; few directors could have topped that, but
Far From Heaven managed it.
Quentin
Tarantino
The jury may still be undecided on the virtues
of Kill Bill, but no one can deny the massive impact the former video-store
clerk has had on cinema across the world. The chewy, minutiae-obsessed dialogue
and abundant bloodletting of Reservoir Dogs and Pulp Fiction catapulted him to
era-defining stature and influence beyond the wildest dreams of any director;
had this poll been taken in 1995, he would have been top three, no question.
But Tarantino has since been the victim of his own success: he took three years
to make his third film, Jackie Brown, and another six to make his fourth.
Perhaps inevitably, neither of them made the splash of his first two, but
whatever else, Tarantino can still make the simple act of watching a film seem
oh-so-exciting.
Tsai
Ming-Liang
One of the least well-known names on the list,
but a director who has steadily refined his own gentle, bittersweet style.
Using his native Taipei as a backdrop, Tsai distills the complexity and
alienation of city life into films that are austere, unhurried and emotional,
but also comical. His pre-apocalyptic The Hole included 1950s musical numbers,
for example, while What Time Is It There? paid homage to Harold Lloyd in a
movie about death and loneliness. In his latest, Goodbye Dragon Inn, he has
almost done away with dialogue altogether.
Aki
Kaurismaki
Cinema needs the occasional breath of fresh
air, and you can always rely on Kaurismaki to provide it. Coming from Finland,
he had a head start, but where other quirky directors last a film or two,
Kaurismaki seems to have a bottomless pool of eccentric ideas to draw from. His
films are an acquired taste, but they never pander to good taste. For a
supposed director of art films, he's more interested in the world out on the
street, or in the gutter. And his most recent, The Man Without a Past, saw him
re-emerge into the global spotlight after some years at its fringe.
Michael
Winterbottom
Winterbottom's career presents a study in
motion. His films spirit us from Hardy's Wessex (Jude) to war-torn Bosnia
(Welcome to Sarajevo), and from post-punk Manchester (24 Hour Party People) to
the asylum-seekers' "silk road" out of Pakistan (In This World). As
well as being technically brilliant and a seeming workaholic, Winterbottom is
arguably the most politically astute director in the business, with an unerring
eye for the stories that matter. British cinema would be lost without him.
Paul
Thomas Anderson
There is something wonderfully fearless about
33-year-old Paul Thomas Anderson. His two best pictures (Boogie Nights and
Magnolia) are works of gob-smacking ambition in one so young - lush,
multi-layered ensemble pieces that spotlight the damaged souls of his native
San Fernando Valley. But let's not forget the recent Punch-Drunk Love, starring
Adam Sandler and Emily Watson. Smaller in scale but no less turbulent, this
undervalued effort is like a nail bomb in the guise of a romantic comedy.
Michael
Haneke
No one, perhaps not even Gaspar Noé, delivers
more hardcore horror than the German-born Austrian Haneke - even when his
shocks are happening off camera, which they mostly do. After a long career in
TV, Haneke graduated to the big screen in the early 90s and audiences quickly
came to know they were in for a profoundly uncomfortable experience.The Piano
Teacher, with Isabelle Huppert, was a disquieting study of a musician driven to
agonies of despair and self-loathing. More recently, Time of the Wolf was an
almost unwatchably horrible vision of post-apocalyptic Europe.
Walter
Salles
The godfather and trailblazer of the buena
onda - the "good wave" of contemporary Latin American cinema,
Salles's directorial reputation rests largely on two recent films, Central
Station and Behind the Sun, which virtually on their own put Brazilian cinema
on the map. Salles has just finished another road movie, The Motorcycle
Diaries, based on Che Guevara's book, for Britain's FilmFour, and is finally
going Hollywood with a remake of Hideo "Ring" Nakata's Dark Water.
But Salles is equally notable as a facilitator for other Brazilian projects -
most importantly the sensational City of God, which he co-produced.
Alexander
Payne
Payne came to prominence in 1999 with his
stunning high school satire Election, the Animal Farm of American sexual
politics in the Clinton era. From here, Payne went on to direct About Schmidt,
which gave Jack Nicholson the best role of his late career. With these two
movies, Payne has established an auteur distinctiveness: amplifying the disappointment
and regret lurking within the peppy, can-do civic culture of middle America,
while acknowledging the sweetness and innocence that is still there.
Spike
Jonze
Born into millionaire stock (and heir to the
Spiegel mail-order catalogue fortune), Spike Jonze has installed himself as the
genius jester in the court of King Hollywood. His 1999 debut, Being John
Malkovich, was a delirious satire on celebrity culture, while Adaptation led
the viewer on a slaloming joyride along the border between truth and fiction.
Inevitably, though, one cannot celebrate Jonze without also crediting his
scriptwriter - the ingenious Charlie Kaufman.
Aleksandr
Sokurov
The veteran
Russian director is inexhaustibly prolific, making both features and
documentaries, with 31 credits to his name over a 23-year career. His movies
are powerful, poetic, often severe, and at their most accessible when they
meditate on the nature of Russia. Sokurov had his biggest recent success with
Russian Ark: a staggeringly ambitious single-take 90-minute journey through the
Hermitage Museum in St Petersburg. His latest movie, Father And Son, is an
enigmatic and often baffling study of a father-son relationship between two
soldiers. His work gets a lively, mixed reaction in the west, but Sokurov's
admirers revere the haunting, occasionally austere power of his films.
Ang
Lee
He may have
taken a bit of a stumble with The Hulk, his elevation to blockbusterdom, but
the Taiwanese-born Lee clocked up plenty of brownie points over the preceding
decade for his dazzling versatility, if nothing else. Crouching Tiger, Hidden
Dragon (a record-breaker for a subtitled film), The Ice Storm, The Wedding
Banquet and Sense and Sensibility are all testament to a career of wonderfully
fertile cinematic cross-pollination. Lee's proficiency at swapping genres, but
retaining a purposeful humaneness, is his hallmark.
Michael
Moore
You could say it's Moore's blend of humour,
righteousness and persistence that has made his documentaries so successful,
but his political commitment would be nothing without the film-making skills to
back it up. Bowling for Columbine has been one of the most influential films of
recent years, affecting the public in a way that most directors on this list
will never know, but it would never have become such a cause had it not been so
rigorously researched, painstakingly constructed and broadly entertaining.
Wes
Anderson
No less an authority than Martin
Scorsese recently tipped Anderson as the brightest hope for American
cinema.
Scripted in tandem with his actor buddy Owen Wilson, Anderson's work is
literate, quirky and
unexpectedly moving. His breakthrough picture, Rushmore,
amounted to a poignant salute to high-school
losers everywhere. More recently,
the vibrant, Salinger-esque The Royal Tenenbaums charted the decline
and fall
of a precocious New York family.
Takeshi
Kitano
Few directors have ever made themselves look
as cool as Kitano has. His shark-eyed gangster persona became a fixture of
Japanese action thrillers in the 1990s, but behind the camera his controlled
blend of visual slapstick and sudden violence has become a distinctive style.
Recent efforts have seen him trying to diversify. Dolls was a subdued art film,
but next year's Zatoichi is a sword-swishing crowd pleaser.
Richard
Linklater
Linklater is
the grunge philosopher of independent cinema. Hailing from Austin, Texas, he
casually defined an era with 1991's loose-knit, haphazard Slacker. The
uproarious Dazed and Confused and the seductive Before Sunrise extolled the
joys of footloose youth, while his animated Waking Life spun a woozy,
bong-smoking rumination on dreams and reality. Incredibly, Linklater recently
graduated to the big time when his School of Rock hit number one at the US box
office.
Gaspar
Noé
Not bad for someone who's only made two
features, but Noé has made as much impact as you can with them. There's nothing
pretty about either his carnal debut Seul Contre Tous, or last year's
backwards-told rape-revenge drama Irréversible - both have challenged boundaries
of decency and induced reactions as extreme as nausea and vomiting. In a
supposedly unshockable age, that's some kind of cinematic achievement.
Pavel
Pawlikowski
With only
one substantial feature under his belt, Polish-born, British-based director
Pawlikowski has arguably the slenderest claim of all to be on this list. But
Last Resort, with its mix of heartfelt social insight (the then-radical subject
of asylum seekers) and improvisatory, documentary-style film-making, has
exerted an influence of gigantic proportions on a whole generation of British
cinema. Where would In This World and Dirty Pretty Things, to name but two, be
without it?
David
O Russell
Russell's natural habitat is the dysfunctional
American family. He dished up a deadpan Oedipal comedy with 1994's Spanking the
Monkey and then dispatched Ben Stiller cross-country in the freewheeling
adoption caper Flirting With Disaster. Yet this tart, original talent adapts
well to other terrain. On the one hand his big-budget Three Kings was an expert,
high-concept war thriller. On the other, it can be read as a savage assault on
bungled US policy during the first Gulf War.
Larry
and Andy Wachowski
Now that their Matrix trilogy is finally
wrapped up, it's a good time to draw breath and appreciate the scale of the
Wachowskis' achievement. Merging the techno-porn of the contemporary action
movie with the artful ballet of the Hong Kong martial arts film, the sci-fi
paranoia of Philip K Dick with the visual exuberance of Japanese anime, the
Matrix phenomenon utterly redefined the nature of the blockbuster movie serial,
as well as relegating such mid-90s action luminaries as John Woo and Roland
Emmerich to the margins. Like, awesome.
Samira
Makhmalbaf
You could
say Ms Makhmalbaf had it easy, being the daughter or one of Iran's greatest
film-makers, but she's hardly taken any easy options. Her films get bolder and
more confrontational every time - Blackboards took her into the Kurdish lands
on the Iranian border; her latest, At Five in the Afternoon, was shot in the
chaos of post-Taliban Afghanistan - but for all their political currency,
there's still evidence of an artistic sensibility. And she's only 23 years old.
Lars
von Trier
To his fans he's the impish genius who
redefined cinema with his Dogme doctrine. To his critics he's Jeremy Beadle
with a degree in anthropology. Either way, there's no denying the impact of
this phobic, Prozac-popping Dane. His most successful pictures (Breaking the
Waves, The Idiots, the upcoming Dogville) are hazardous human dramas in which
cruelty and compassion come equally blended. Happily there seems little danger
of von Trier selling out and heading to Hollywood. He hates America and nurses
a crippling fear of flying.
Takashi
Miike
If Miike had channelled his energies into
making one film every year, rather than his customary six or seven, he could be
a lot further up the list. Not that you'd want him to change. Miike's casual
technical brilliance and total disregard for taste are what makes his best
films such a joy. Sure, there are plenty of misfires and generic gangster
pictures to his credit, too, but there's plenty of everything when it comes to
Miike, surely that can't be bad?
David
Fincher
Heading the list of the
pop-promo-and-TV-commercial wonderkids of the early 90s, Fincher successfully
brought that world's visual inventiveness into the feature film world. In Alien
3, Seven, and Fight Club, he forged a string of visceral, unforgettable images;
but his subsequent career has been dogged by aborted projects. Fincher's most
recent film, the unremarkable Panic Room, saw him in a holding pattern - it's
certainly cost him a few points.
Gus
Van Sant
A casual observer would be forgiven for
thinking that there are two Gus Van Sants at work within American cinema. The
first makes gloopy studio fodder like Good Will Hunting and the odious Finding
Forrester. The second is the visionary auteur of Drugstore Cowboy, Gerry, My Own
Private Idaho and the Palme d'Or-winning Elephant (an elegant, ultimately
devastating take on the Columbine tragedy). For the record, it is the second
Gus Van Sant who gets the votes here.
Subscribe to:
Posts (Atom)